Когда-то левые интеллектуалы желали революции сильнее, чем приговоренный к смерти — спасения. Их наследники в своих политических действиях выказывают неслыханную робость и тщательно взвешенную осторожность. Интернационалы превратились в маргинальные секты, митинги — в безобидные исторические реконструкции, а предел радикального действия свелся к лозунгу из какой-нибудь революционной старины, спешно нанесенному на заржавевший забор. Нонсенс: революцию погребли не умеренные консерваторы, глобалисты или сторонники традиционной семьи, а сами же левые.
Этот тотальный отказ даже думать о революции особенно сильно заметен в сегодняшней России — стране, которая еще недавно Пасху заменила Красным Октябрем. Которая, как свидетельствовал великий миф, грезила мировой свободой, спускаясь в шахты, включая станки или раскулачивая «остаточную сволочь».
Как и почему этот глобальный отказ от революции стал возможен на фоне вновь растущего неравенства, повсеместной «оптимизации» и безмерного могущества транснациональных корпораций? Об этом «Эксперт» поговорил с Борисом Капустиным, профессором Йельского университета, известным политическим философом, автором недавно вышедшей книги «Рассуждения о “конце революции”».
— Борис Гурьевич, само название вашей книги «Рассуждения о “конце революции”», где вы критически разбираете тезисы левых мыслителей, считающих революцию в современном мире невозможной, кажется парадоксальным на фоне той протестной активности, которую мы наблюдали хотя бы в прошлом году. Гонконг, Венесуэла, Москва, Ирак, Иран, Париж, Боливия — для вас эта волна протестов не имеет никакого отношения к понятию «революция»?
— Я не считаю все описанные вами события революциями. Ни одно из них не произвело фундаментальных перемен в жизни, не дало смены политико-экономических парадигм развития.
— То есть только радикальность общественных преобразований есть главный маркер «настоящей» революции?
— Мне не кажется, что и этот, как вы сказали, маркер является главным и самоочевидным показателем «настоящей» революции. И отнюдь не потому, что этот показатель несущественен. Проблема в другом.
Начнем с того, что не так легко понять, что именно является «радикальным». Историк Франсуа Фюре заметил о Великой французской революции, которую многие считают образцом радикальности: ничто так сильно не напоминает Францию времен Людовика Шестнадцатого, то есть кануна революции, как Франция времен Луи-Филиппа, — и это спустя более полувека после революции.
Конечно, многое произошло за это время. Но насколько реально изменились базисные структуры общества и насколько изменилась жизнь простого труженика, особенно где-нибудь в глубинке Бретани? Казнь короля не могла не потрясти существование элит. Но бретонскому крестьянину какой с этого прок и как это повлияло на его повседневную жизнь?
Кроме того, действительная радикальность революции обнаруживается только задним числом, когда прорастают брошенные ею в почву общественной жизни семена. Причем нередко сами эти семена попадают туд