Одно из самых болезненных ощущений, которое приходится переживать опытному читателю, — смена переводчика у любимого автора. Как бы ни был он великолепен, тебя не покидает ощущение, что человек, которого ты считал своим ближайшим другом, вдруг резко изменился. Вроде бы говорит с теми же интонациями, использует тот же словарный запас, но что-то неуловимое исчезло, и перед тобой стоит уже чужой человек. Возможно, эта процедура необходима, чтобы оценить достоинства того переводчика, к которому ты уже привык и перестал отдавать ему должное. Дмитрий Коваленин, который первым подсадил русскоязычного читателя на прозу Мураками, умеет передавать вшитое в японское сознание поэтическое ощущение мира. Он так ловко приучил нас к текстам, где не только постоянно упоминаются названия музыкальных произведений — они их неотделимая часть, они входят в особый состав, которым пропитаны произведения писателя. Эта «пропитка», возможно, самое ценное, что есть в прозе японца, и самое легко утрачиваемое в процессе перевода.
Андрей Замилов переводит Мураками не впервые, но такого доверия, как к Коваленину, к нему нет. Если переводы Коваленина — это Мураками, которого мы хорошо знаем и любим и который, безусловно, заслуживает Нобелевской премии, то у Замилова Мураками всего лишь чужак, представившийся хорошо знакомым именем. В открывающем сборник рассказе «Влюбленный Замза», где Мураками пародирует сюжет Франца Кафки, описывая жука, превратившегося в человека, художественная реальность предстает настолько непривычной, что невозможно понять, кто в этом виноват: писатель слишком увлекся экспериментом или же переводчик не смог эффектно его изложить? Это непонимание накладывается и на восприятие следующего за «Замзой» рассказа, где Мураками использует уже привычный для него сюжетный шаблон. Возможно, при этом он позволил себе некую холодную механистичность, потому что история вдовца, ищущего встречи с любовником умершей жены, воспринимается как Мураками, лишившийся той самой музыкально-поэтической пропитки, которая до степени гипноза действовала на тебя в его предыдущих произведениях.
В рассказе Yesterday читатель сталкивается уже со слишком очевидным просчетом и переводчика, и редактора: диалект, на котором говорит один из основных персонажей, передан обычным искажением русских слов. Выглядит это буквально так: «Кали доуга сядзишь у ванне, расслабляецца галава, и яе наведваюць упауне интырэсныя идэи. Няжданна-негаданна». Такие фразы, которые, по замыслу автора, должны каким-то особенным образом характеризовать героя и позиционировать его в бесчисленном множестве японских иерархий, вместо этого просто «убивают» его. Мы видим перед собой человека, которого не существует, потому что язык, который должен являть его суть, возник противоестественным образом. И это вместо того, чтобы найти в бесконечной лингвистической палитре русского языка какой-то уже существующий диалект, который мог бы наиболее адекватно передать авторский замысел.
Вторая половина книги (четыре рассказа) препод