Работа в Центре имени Сухаревой отразится на вашей деятельности как арт-активиста?
На самом деле я и раньше работала, без этого никак. Просто прежние места не были напрямую связаны с активистской деятельностью, тем более с психоактивизмом. Этот центр — единственное место в Москве, где дети с психическими расстройствами проходят стационарное лечение. Поэтому, если я смогу сделать что-то вместе с ними, для них, чтобы им не так сложно было находиться в обществе и говорить о своем состоянии, я, наверно, просто выполню свою работу.
Можно ли считать это продолжением ваших проектов «Межтуризм» и «Федерация психосквоша России»?
В какой-то степени да. Психоактивистская деятельность не привязана к какой-то одной институции. Если до этого я взаимодействовала с психоневрологическим интернатом, то теперь с Центром, который раньше был детской психиатрической больницей.
В одном из интервью вы сказали, что каждая акция для вас литературный текст с кульминацией и развязкой. Так ли все было с «Грузом 300» в этом году?
Тема пыток не сочетается с готовым сценарием. И тот случай, который произошел со мной (по словам художницы, в мае 2018 года она и ее друг подверглись пыткам в Донецке. — «РР»), напрочь ломает повседневность. Изначально я работала над выставкой, параллельно планировала делать акцию, но, к сожалению, эти планы рухнули (выставка «Груз 300» должна была пройти в Государственной галерее на Солянке, но незадолго до открытия галерея отменила ее. — «РР»). Поэтому в очередной раз площадкой для высказывания стала улица. Для меня было очень важно выйти за пределы Москвы и посмотреть на реакцию людей в регионах. Сейчас я делаю серию закрытых показов для художников. Пытаемся рассказать истории людей, переживших пытки. Это даже хорошо, что все переросло в формат кочующих закрытых показов.
В регионах люди готовы к активизму?
Сейчас открывается «Марафон активистского искусства». Это долгосрочный проект с искусствоведом Таней Волковой. C 12 по 19 декабря в Москве на разных площадках мы будем обсуждать с художниками и исследователями, что происходит с акционизмом. Мы просили художников и активистов из регионов рассказать о своих проектах — они очень хорошие, и хочется расширить круг тех, кто о них знает.
Где в России, кроме Москвы и Петербурга, развит арт-активизм?
Практически по всему югу, например, много стрит-художников. Просто за последние несколько лет они стали аполитичными — задают социальные вопросы о смысле жизни. Если говорить про активистские практики, то, на мой взгляд, они развиты в Екатеринбурге. Особенно уличная инсталляция и стрит-арт. Или, судя по присланным заявкам на наш Марафон, в Томске есть арт-группы, которые за последние годы сделали несколько проектов.
Какие значимые для вашей сферы cобытия произошли в этом году?
Смотря по каким критериям судить. Акционизм сегодня, мне кажется, скорее развлечение. Странные люди, которые делают какие-то из ряда вон выходящие вещи.
Мы, к сожалению, все забыли, что акционизм на самом деле — это живой и честный инструмент, с помощью которого действительно можно что-то изменить. Например, совсем недавно пациенты и волонтеры Веневского психоневрологического интерната устроили пикет в Москве. С точки зрения активистских практик это не было каким-то выдающимся событием. Но дало результат: в интернат приехала проверка. То есть когда о проблемах определенного сообщества говорят не благополучные люди вроде тех же художников или правозащитников, а его представители, это работает гораздо лучше.
Есть такая тема, за которую вы бы ни за что не взялись?
В акционизме никогда не говори «никогда». Еще в прошлом году, например, я была абсолютно уверена, что не буду обращаться к собственному жизненному опыту. Он не казался мне значительным. А оказалось наоборот. Время, пространство и ситуация постоянно меняются, и важно быть к этому готовым. Наверное, этим мне и интересна акционистская работа — ты не знаешь, с чем придется столкнуться завтра и что действительно тебя заденет.