В юности я был типичным достиженцем. Ставил труднодостижимые цели и к ним стремился изо всех сил. Это был спорт. Это было интересно. Такой дофаминовый маньяк. Потом я понял, что есть другие способы быть счастливым. Что кроме дофамина существуют окситоцин, и серотонин, и эндорфины. Это совсем другие ощущения — восхищение, эйфория, покой, удовлетворенность, доверие. И они связаны не только с достижением цели. Можно быть счастливым в семье, чувствуя доверие к своим близким. Можно ощущать радость от того, что занимаешься спортом или что тебя уважают. Это совсем разные ощущения. За долгие годы изучения собственного организма я нашел очень хороший баланс. Я сейчас не упираюсь в достижение каких-то целей. Могу жить счастливо и гармонично разными способами.
Но все равно много работаете?
Да, работаю много. Я тут пытался выйти на пенсию, когда мне стукнуло 60. Решил: теперь я пенсионер, у меня должно быть свободное время. Ну, может быть, буду читать интересные книги или лекции в университете или ездить по миру…
Надолго хватило?
Нет, ненадолго. Курс лекций «Человек и ноосфера — современное осмысление мира» в МГУ прочитал. Пока готовился к лекциям, перелопатил какую-то бездну научной и научно-популярной литературы. А там курс был обо всем: от теории относительности и астрофизики до нейрофизиологии, экономики и психологии. Тоже, конечно, явно была не пенсионная работа. А потом начался проект «Всенаука», и свободного времени не стало вообще.
Райисполком
Окончив МГУ, вы какое-то время работали научным сотрудником Института градостроительства, а затем неожиданно стали председателем Октябрьского райисполкома Москвы. Как вас туда занесло?
Была перестройка, можно было принять участие в большом процессе, который развернулся по всей стране. В Москве он особенно бурно шел.
Опыта ведения бизнеса у вас еще не было?
Бизнес-опыта не было — тогда и понятия «бизнес» не было. Тогда было кооперативное движение. И у нас уже был научный кооператив. А в этот момент началось такое политическое брожение. Объявили выборы в Москве, и в районах — их тогда было 33 — начали избирать районные советы, местные парламенты. В каждом совете было больше ста депутатов. Они были и при советской власти, но имели чисто декоративную функцию: люди приходили, поднимали руку и уходили. Никто к ним всерьез не относился. А тут вдруг оказалось, что эти районные советы обладают огромными правами. Просто эти права никто никогда не использовал.
По нынешним меркам это муниципалитеты?
Нет, это крупнее, чем муниципалитет, но мельче префектуры. И вообще по смыслу это была совсем другая структура. Фактически это город в городе. У районов были очень большие права, бюджет. В Москве появился такой политический лидер, Илья Заславский, очень яркая фигура. Ему удалось сформировать демократическое большинство в совете Октябрьского района. Причем существенное большинство — около 80%. А это всегда был район с особым мнением — он и сейчас активно голосует против любой власти. И я подумал: если делать что-то полезное, нужно идти туда, где у тебя есть хороший запас. 80% — это хороший запас. Я пришел туда со своей программой реформы, и меня выбрали председателем районного исполкома.
Какие реформы вы принесли?
Мы начали делать то, о чем тогда в обществе шли разговоры: отделили в городском хозяйстве функцию заказчика от функции подрядчика. Или, например, функцию управления имуществом от функции надзора. Сейчас такое разделение кажется очевидным, а тогда все было перемешано. Скажем, исполкому принадлежат дома: некрашеные, с побитыми в подъездах стеклами, — с кого исполком может спросить? Только с себя. Понятно, что при такой структуре управления фасады всегда будут некрашеные, а окна — битые. Так оно и было. Или например: вот разрешили частный бизнес. Но чтобы зарегистрировать предприятие, нужно было иметь юридический адрес. А для этого нужен договор аренды помещения. А чтобы иметь договор аренды, нужно иметь юридическое лицо. А чтобы иметь юрлицо, нужен юридический адрес.
Замкнутый круг.
Да, создать бизнес было невозможно. Вся система сопротивлялась. И мы начали эти узелки развязывать.
Разве это можно сделать только в одном районе?
Была такая пора, когда можно было по-разному толковать законы. У меня был совершенно гениальный член исполкома, юрист Шота Какабадзе. Мы с ним придумали такую схему: завели помещение, в котором стояли почтовые ящики, принадлежащие будущим юрлицам, и начали регистрировать предприятия по одному адресу — Ленинский, 32. И к нам хлынули предприниматели со всей Москвы. Ночь стояли, на руке писали номера, чтобы подать документы на регистрацию предприятия.
Это была чисто ваша идея или у вас были конкуренты?
Нет, сначала только мы так делали. Сотни, потом тысячи предприятий мы зарегистрировали. Через год подвели итог: оказалось, что из шести тысяч предприятий, появившихся на территории Москвы, три тысячи были зарегистрированы у нас в районе. До сих пор я встречаю очень солидных людей, которые после рукопожатия говорят: «А вы знаете, у меня есть ваша подпись, вы зарегистрировали мое первое предприятие».
А вы от этого что-то получали?
Только шишки. С одной стороны, у нас получился колоссальный профицит бюджета, потому что все эти тысячи предприятий платили налоги в нашем районе. С другой стороны, приходилось выдерживать баталии с налоговой, у которой не хватало рук. А банки! В районе был один или два советских банка — на эти несчастные отделения вдруг упало несколько тысяч предприятий. Представляете, что там творилось? И в какой-то момент проснулись КГБ и прокуратура и начали на меня давить. Надо сказать, что на тот момент еще существовали все эти репрессивные советские органы — но они были сильно дезориентированы, потому что сверху шли противоречивые сигналы. Районный прокурор прислал мне предписание: закрыть эту лавочку, прекратить регистрацию предприятий, а у тех, кого уже зарегистрировали, регистрацию отменить. Я рву на себе волосы, прибегаю к Шоте Какабадзе: «Шота, нас съели!» Он уезжает на полдня в прокуратуру, о чем-то говорит с прокурором — и прокурор отзывает предписание. Я говорю: «Как тебе это удалось?» Это был урок на всю жизнь, я потом много раз этим приемом пользовался — когда убеждение идет не на юридическом языке, а на бизнес-языке. Он им сказал: «Мы сейчас аннулируем полторы тысячи регистраций. А это люди, у которых есть бизнес, которые вложили деньги, — тогда это новые слова были! — когда эти люди придут к нам, мы укажем пальцем на прокуратуру. И вы получите полторы тысячи судебных исков о причинении ущерба». Прокурор отозвал предписание.
Долго вы меняли жизнь к лучшему?
Год. Поскольку мы проводили такие энергичные реформы, многие из депутатов были с нами не согласны. Кто-то был против приватизации, кто-то — против разделения коммунальных служб на заказчиков и подрядчиков. Все эти реформы расслаивали депутатов, и в какой-то момент председатель райсовета Илья Заславский, который поддерживал нас, потерял большинство. И когда надо было утвердить бюджет, оказалось, что мы не можем этого сделать. Стали жить без бюджета. Деньги продолжали нести в район, а тратить исполком мог только на уровне предыдущего года. Закончилось тем, что в мае 91-го нам пришлось подать в отставку. Мы разошлись, распустили исполком, и я перешел на работу в мэрию Москвы — стал советником мэра по административной и экономической реформе.
Как вас туда позвали?
Когда в Октябрьском районе начались сложности, я подал записку тогдашнему мэру Москвы Гавриилу Попову о том, что пора бы провести административную реформу. Я ведь был специалистом по городскому управлению и экономике. На тот момент было два уровня: Москва и 33 района. Я предложил сделать три уровня: Москва, административные округа и муниципальные районы. Причем в округах должны были появиться префекты — представители мэра, а в районах должны были сохраниться выборные органы. Я эту технологию скопировал с французской системы.
Зачем это было нужно?
Ну чтобы местное самоуправление было устроено, как в цивилизованных странах. Чтобы люди принимали более активное участие в распределении денег на уборку улиц, остекление окон, покраску фасадов, благоустройство дворов. Мое предложение заметили, и Попов взял меня к себе в офис. Но в этот момент произошел путч, после которого Попов стал постепенно передавать бразды правления Лужкову. Лужков тоже решил воспользоваться моим планом. Я нарисовал схему, как нужно разделить Москву, выделил девять округов, у меня они так и были подписаны: «Центральный», «Северный», «Северо-Западный» и т. д. Лужков меня вызывает: «Через три дня мне нужна нарезка районов». Это за три дня нарезать сто с лишним муниципальных округов! Я говорю: «Это невозможно». А самое страшное — оказалось, что они не собираются делать местное самоуправление. Тут меня просто взорвало: я всю эту систему придумал для того, чтобы люди могли управлять местными бюджетами. А Лужков сказал: «Нет, только сверху».
Зачем тогда ему понадобилось делить Москву?
Это была большая политика, им нужно было стабилизировать Москву. Нужно было ликвидировать всех депутатов, ликвидировать самоуправство, чтобы поменьше митингов, побольше порядка — вертикаль. Вот они стали выстраивать эту вертикаль с Москвы, а дальше уже по всей России. И для этого воспользовались моей идеей.
Получается, вашими руками закрыли райсоветы, в которых вы сами только что работали?
Того, что будет так извращен смысл предлагаемой мной реформы, я пережить не мог. Я ушел. Внешнее оформление было заимствовано у меня, а внутреннее содержание, к сожалению, было уничтожено. Муниципальное самоуправление ликвидировали полностью, и оно до сих пор в полной мере не восстановлено. У районов по-прежнему очень мало прав.
Вам нравится то, какой стала Москва тридцать лет спустя?
Мне нравится, как она выглядит, но не нравится, как она управляется. Если бы был контроль снизу, колоссальные бюджетные средства тратились бы гораздо более рационально, коррупции было бы меньше.
«Иваси»
Вы много лет работали с Алексеем Иващенко: сначала как дуэт под неофициальным названием «Иваси», потом как продюсеры мюзикла «Норд-Ост». Как вы познакомились?
Я его нашел, когда учился в МГУ. Я был на год старше. Правда, со временем эта разница сгладилась, но тогда она была очень большой. Я был уже матерым второкурсником, а он — начинающим первокурсником. Я был одним из организаторов художественной самодеятельности и искал людей, которые умеют играть на гитаре и петь. Тогда я, правда, не оценил его таланта гитариста. Это потом он меня превзошел (смеется). Мы очень быстро обнаружили, что хорошо подходим друг другу. Организовали сначала квинтет, потом трио, а потом трио сократилось до дуэта. И в этом составе просуществовали лет двадцать. Первый концерт дали в 1979 году, а последний — официально — в 1999-м или в 2000-м.
Для Иващенко музыка стала основной работой, а вы ее оставили. Не жалеете?
Название «самодеятельная песня» нравится мне гораздо больше, чем «авторская» или «бардовская». В этом смысл жанра: люди в жизни занимаются чем-то другим, а в свободное время пишут песни. Человек работает металлургом, как Берковский, или ученым, как Никитин, или журналистом, как Визбор, или актером, как Высоцкий. И при этом у него есть хобби. Он черпает впечатления из своей реальной жизни. Поэтому его песни получаются о жизни — настоящие, честные, доверительные.
А если он занимается только музыкой?
Его круг общения обрезается, его впечатления становятся достаточно однотипными, информация — однобокой. Он может какое-то время существовать на прежнем багаже, а потом начинает повторять самого себя. В этом жанре важно как можно дольше жить другой, настоящей жизнью — не композитора и не поэта.
Но композитор ведь может читать книги, общаться с друзьями…
Конечно, может, кто ж ему запретит. Но одно дело — когда ты из книг вычитываешь, как живут другие люди. Другое — когда ты сам живешь этой жизнью. От этого получаются разные песни. Это едва уловимый нюанс, многие просто не слышат разницу в этой интонации. А я слышу. И поэтому я давным-давно сказал себе, что никогда не буду профессиональным композитором или поэтом-песенником. И когда пойму, что мои песни лучше не становятся, я уйду из этого жанра. Что я и сделал в конце 90-х.
Не жалеете? Вот Алексей Иващенко до сих пор в музыке.
Конечно, и у него прекрасно получается, но я ему не завидую. Я много другого успел в жизни. Я и так оставил заметный след в истории этого жанра. А если бы я остался там, не было бы «Норд-Оста», не было бы «Фиксиков» и других интересных проектов.
«Билайн»
Вы в жизни не раз брались за то, чего до вас в России никто не делал: создали первую фьючерсную биржу, запустили первую коммерческую сотовую сеть, поставили первый мюзикл. Вам вообще бывает страшно?
Бывает, конечно. Принцип везде один: посмотреть, как это делают другие умные люди. Что я, по сути, делал во всех этих проектах, — ехал, скажем, в Нью-Йорк на стажировку, смотрел, как организована биржа, переносил в Россию. Ехал в Лондон — смотрел, как устроен мюзикл, и воссоздавал эту технологию в Москве. С сотовой связью было так же. Никто не знал, как должна быть устроена сотовая сеть. Абонентов набираем — а что с ними делать дальше? Что такое биллинг, как колл-центр работает? Но этот опыт уже был на Западе, и надо было просто посмотреть.
И что, вы ехали за границу и устраивались на работу?
Чаще всего удается получить доступ к такого рода информации, если ты что-нибудь продаешь или покупаешь.
А что вы могли продать?
Акции «Билайна». Если вы покупаете что-то, то хотите посмотреть, что вы покупаете. А если продаете — например, привлекаете стратегического партнера, — естественно, стратегический партнер должен вам показать, насколько он стратегический.
И вы поехали в Америку и купили…
Ничего не купил и не продал, но посмотрел, как это все устроено. Мы вели переговоры с крупным мобильным оператором. Оператор захотел показать нам, как это все устроено, а я воспользовался этим и фактически простажировался там три дня, чтобы подсмотреть технологию. Я все это срисовал и вернулся. Переговоры сделкой не увенчались.
Как вы, ученый и бывший советник мэра, пришли в мобильную связь?
Я был довольно заметной фигурой в начале 90-х как человек, который сделал фьючерсную биржу. Довольно часто мелькал на страницах «Коммерсанта». И я получил предложение от Владимира Евтушенкова перейти в его холдинговую компанию, которая на тот момент называлась «Росико». Сам Евтушенков тогда еще работал в Московском комитете по науке и технике. У него были особые отношения с Лужковым, и ему удавалось приватизировать многие предприятия и даже целые отрасли. Когда я появился в его империи, ему уже удалось фактически подчинить себе «Интурист» — на тот момент крупнейший туроператор в России. У него были акции в добывающей компании марганцевой руды в Коми, пивной заводик, ресторан и казино в Москве, фабрика по производству пластиковых стульев, недвижимость — то, что потом стало «Системой-Галс», и многое другое. Основная проблема была в том, что он все это накупил, а теперь со всем этим надо было управляться. Ему нужен был человек, который занимался бы управлением и развитием всех этих бизнесов.
Как, вообще всех?
Да. Всех бизнесов — больше десяти совсем разных компаний. У меня поначалу просто голова пошла кругом. Быть специалистом во всех областях невозможно. Для Евтушенкова я выкупил акции «Вымпелкома», и он стал владельцем, у него оказалось почти 90%. Президентом «Вымпелкома» тогда был Дмитрий Борисович Зимин, а я — председателем совета директоров от имени Евтушенкова. Через какое-то время я пришел к Евтушенкову и говорю: «Я не хочу больше заниматься всем подряд. Предлагаю сосредоточиться на телекоммуникациях».
Почему вы выбрали именно их?
Я обнаружил, что в Финляндии 25% населения уже пользовалось сотовой связью. Для меня это были совершенно убийственные цифры, я не мог поверить, что сотовый телефон может быть у четверти населения. Это был 93-й год, в Москве было 300 абонентов мобильной связи и один передатчик на Останкинской башне. Когда мы с Зиминым обсуждали покупку оборудования у компании Ericsson для первой коммерческой сети сотовой связи, мы никак не могли договориться: рассчитывать на 5 или на 10 тысяч абонентов. У нас в голове не укладывалось, что каждый из 10 миллионов жителей Москвы будет иметь сотовый телефон, а то и не один. В это трудно было поверить в начале 90-х! Но я сделал над собой усилие и поверил. А там была еще такая история: Евтушенков мне обещал акции в своем холдинге, но не дал. И я говорю: «Ладно, я готов пойти на понижение, заниматься только телекоммуникациями. Но я хочу получить свои акции». Он мне отказал. Он сказал: «Да ладно, нам еще нужно много чего сделать, нужно приватизировать МГТС, нужно приватизировать зеленоградские заводы». И я все это делал. Фактически он меня обманул. Обещал акции, а потом постепенно мою долю растворил, преобразовал «Росико» в АФК «Система» и оставил меня без обещанного вознаграждения.
Как приватизировали МГТС?
Это отдельная история, просто песня! Денег на приватизацию не было, а приватизировать МГТС Евтушенкову очень хотелось. Он мне сказал: «Придумай схему, при которой на деньги Москвы можно приватизировать собственность Москвы». Как вам это нравится?
Для 90-х эта схема кажется обычной.
Но государство, естественно, не может участвовать в приватизации государственных предприятий. А других денег нет.
У Евтушенкова были собственные накопления?
Откуда? Ни у кого ничего не было! И потом, на какие собственные деньги можно было бы купить МГТС? Тогда это была вся телефонная сеть Москвы. Но я обнаружил дырку в законе — подобных лазеек на тот момент было огромное количество, — можно было создавать коммандитные товарищества с участием государства. Мы создали такое, и средства на приватизацию были фактически выделены из городского бюджета, в счет программы по строительству в Москве новых АТС. Так удалось приватизировать МГТС на государственные деньги. Потом МГТС вошел в телекоммуникационный холдинг АФК «Система», но я к тому моменту уже ушел от Евтушенкова.
Из-за его обмана?
Когда я обнаружил, что Евтушенков не собирается выполнять свои обязательства, я обиделся. Пошел к Зимину и сказал: «Дмитрий Борисович, у вас есть 12% в “Вымпелкоме”. Поделитесь своими акциями со мной, и я перейду на работу к вам».
Вы были настолько ценным сотрудником?
Весьма ценным (смеется). Я проводил исследования, скупал акции, занимался развитием «Билайна» в регионах, «тырил» технологии абонентского обслуживания на Западе, раскручивал товарный знак «Билайн». Я этот бизнес во многом тащил на себе. И Зимин согласился. А я к этому моменту прокрутил для Евтушенкова еще одну выгодную сделку: продал 45% акций «Вымпелкома» за тогда, казалось, очень хорошие деньги — четыре миллиона долларов — американской семье Фабела. И получилось так, что 12%, которые были у меня и у Зимина, и 45% Фабелы — это контрольный пакет.
Евтушенков понимал, что теряет контроль над «Вымпелкомом»?
Когда он продавал акции, он считал, что Зимин — его вассал. А когда Васильев перешел в команду Зимина, Зимин стал самостоятельной личностью. И «Вымпелком» отчалил от АФК «Система». Это был страшный удар для Евтушенкова. Оги Фабела стал председателем совета директоров, а меня назначили первым вице-президентом, отвечающим за развитие бизнеса. У Евтушенкова в собрании акционеров оказалось меньшинство, и он не смог этому противостоять. В 96-м мы вывели «Вымпелком» на Нью-Йоркскую фондовую биржу. После этого Евтушенков продал остаток акций и очень хорошо на этом заработал. Кроме того, в его «Системе» благодаря приватизации МГТС оказался бриллиант — МТС. Но это произошло чуть позже. А в 1995 году Евтушенков не мог смириться с потерей «Вымпелкома». Вскоре произошло бандитское нападение на Зимина. Он шел по улице, и на него напала группа бандитов.
Он шел без охраны?
Мы тогда без охраны ходили. А через две недели напали на меня. Я с детьми возвращался в воскресенье с прогулки, задержался внизу у машины. На выходе из лифта на меня напал бандит. Появившись дома со сломанным пальцем и окровавленной физиономией, я, конечно, сильно детей напугал. Жена меня повезла в травмпункт, где двое подвыпивших медиков наложили мне гипс на другой палец. Через десять дней я обнаружил, что палец неправильно срастается, идет воспаление. Мне его заново ломали и сращивали, но палец до сих пор изуродован. Для меня это была трагедия — это фактически означало конец моей музыкальной карьеры. После этого я уже не совершенствовался в игре на гитаре.
Нападавший специально ломал вам палец?
Не думаю. Их целью было напугать Зимина и меня. Через три дня после нападения мне позвонил Евгений Новицкий. На тот момент он возглавлял холдинг Евтушенкова. Он предложил мне продать «Системе» мои акции «Вымпелкома». Я отказался. Слава богу, остался жив.
Вы не думали уехать из страны?
Я подготовился на случай, если мне не удастся дожить до пенсии. Образовал траст, отдал распоряжения по наследству. Было понятно, что тучи сгущаются.
Больше нападений не было?
Больше не было. Но все-таки Евтушенков меня достал другим способом. Он дал согласие «Вымпелкому» выходить на Нью-Йоркскую фондовую биржу под ряд условий, одно из которых — удалить Васильева. И мне пришлось уйти из компании. Ну, правда, акционером «Вымпелкома» я остался. Хоть и ценою риска для жизни. Что сильно помогло мне в дальнейшем: я порциями продавал акции, и это давало мне возможность запускать новые бизнесы. В частности, «Норд-Ост» первоначально был сделан на деньги от продажи акций.
А сейчас у вас есть акции?
Немного, но есть. Храню их как сувенир. Конечно, следовало бы их давно продать, они обесцениваются из-за экономического кризиса. Но просто они мне греют душу.
А с Евтушенковым вы с тех пор общались?
Нет. Но наши пути в бизнесе пересекались. Может, это и случайность, но так было несколько раз. Например, запуская «Норд-Ост», я попытался на базе московской дирекции театрально-концертных касс создать электронную систему по распространению билетов. Это была первая такая система в Москве. Евтушенков выхватил бизнес из-под носа. У него был административный ресурс. Я-то заходил снизу, я дружил с дирекцией касс, поставил им компьютерный класс для обучения. А он поступил очень просто — через администрацию президента. Его компания силовым приемом заключила контракт с дирекцией касс. И мой компьютерный класс остался Евтушенкову в подарок.
«Норд-Ост»
Вы не даете интервью о теракте. Почему?
Понимаете, я просто не хочу говорить про теракт. Мюзикл был одним из главных дел моей жизни, а теракт его убил. Я готов говорить о мюзикле, не о теракте.
Как появилась идея поставить мюзикл?
Было романтическое время — начало 90-х. Я тогда работал президентом Московской товарной биржи. У нас была стажировка на нью-йоркской бирже NYMEX. Там торговали нефтью. Биржа находилась в одной из башен-близнецов. Смысл стажировки был в том, чтобы понять, как устроена биржа, и перетащить эту схему в Россию. Что я и сделал. Правда, я перевез технологию не буквально, а на компьютерах. Там они еще торговали на бумажках. Брокеры стояли в большой яме и орали друг другу.
Как в кино.
Как в кино. В России мы сделали уже электронный вариант. Технология прижилась. Так я создал первую в России фьючерсную биржу. И вот в этой поездке у меня был совершенно счастливый случай. Было очень мало денег…
У президента московской биржи?
Да у нас у всех было мало денег! 92-й год — мы были нищими все абсолютно. Но мне очень хотелось попасть на мюзикл Les Miserables («Отверженные»). И я просто стоял со щенячьими глазами в кассовом зале. И тут совершенно случайно какая-то женщина сунула мне в руки билет. По-моему, со скидкой 25% или вообще за полцены — уже не помню. Я был совершенно счастлив. И этот мюзикл меня потряс до глубины души. Я понял, что мюзикл может быть эпическим. И это было сильное понимание. Когда ты берешься за большое дело, ты хочешь, чтобы оно было действительно большим. Очень часто смотришь дорогой голливудский фильм или дорогую бродвейскую постановку. Она заканчивается, а ты думаешь: «А зачем я все это смотрел? Зачем эти деньги тратились?» Когда человек выходит из зала без ощущения того, что ему передали что-то большое, лучше вообще не ходить на такие зрелища. Les Miserables — само по себе прекрасное произведение, это очень красивая музыка, это сюжет Виктора Гюго. И ощущение того, что ты прикоснулся к чему-то большому, дорогого стоит. Тогда это меня поразило. Я загорелся, что надо что-нибудь подобное обязательно сделать. Мы с Алексеем Иващенко долго не могли найти сюжет — он тоже зафанател от мюзиклов. Мы искали нечто подобное. Я понимал, что нужен очень большой сюжет. Мы пытались сами что-нибудь такое придумать, но не получалось… А потом я наткнулся на «Двух капитанов» Каверина.
У вас ведь не было к тому моменту опыта больших постановок?
Ну почему, был. В студенческом театре. Первый наш совместный спектакль назывался «Принцесса на горошине», он длился всего 20 минут. Через год мы поставили на географическом факультете часовой мюзикл «Свидетели», про Джордано Бруно. Потом делали еще несколько больших спектаклей — либо капустники, либо мюзиклы. Ну, тогда слова «мюзикл» не существовало, обходились словами «музыкально-драматический спектакль» или что-то вроде того. А потом мы работали режиссерами в театре МГУ. Мы сформировали тогда команду, набрали молодежь — в частности, там были Алексей Кортнев, Валдис Пельш, Ирина Богушевская, Павел Мордюков.
Все-таки студенческий спектакль и большой коммерческий мюзикл — это совершенно разные уровни.
Так я вам о том и толкую! Интересно делать новое. «Норд-Ост» был первым в России мюзиклом ежедневного показа и первым большим театральным спектаклем такого масштаба. До нас такого никто в стране не делал. Кто-то должен был начать. Мы хотели сделать спектакль, который будет идти ежедневно — как на Бродвее. Мне все говорили, что российская публика и наши актеры не приспособлены для этого: «Что вы, у нас тут Станиславский, а вы со своей бродвейской моделью».
Почему именно «Два капитана»?
Представьте себе состояние людей в конце 90-х. Это был мрак. То, что показывалось по телевизору, то, что люди видели вокруг себя… Грязь, бандитизм и какое-то унылое ощущение, что все в прошлом, что у страны нет будущего. Был очень большой социальный заказ на ощущение, что мы не такие уж плохие люди. И уникальность «Двух капитанов» именно в том, что роман рождал это ощущение — что в самые плохие времена можно быть хорошим, цельным, целеустремленным человеком. Еще одной важной составляющей спектакля стала уникальность зрелища. Вы не поверите, мы еще не выбрали «Двух капитанов», но я знал, что на сцену должен садиться самолет! В какой-то степени я подсмотрел эту идею в мюзикле «Мисс Сайгон».
Там тоже был самолет?
Нет, там был вертолет. А раз американцы могут посадить на сцену вертолет, то почему мы не можем — самолет? Это была идея. Никто не знал, как это сделать. То, что к самолету как влитой подошел роман Вениамина Каверина — это чудо. Главным маркетинговым аргументом мюзикла был слоган: «Каждый вечер на сцену садится самолет-бомбардировщик в натуральную величину». Люди шли посмотреть на этот самолет-бомбардировщик.
Как вы решили задачу с приземлением самолета?
Я приходил к разным художникам: «Мне нужно посадить на сцену самолет-бомбардировщик» — и на меня смотрели как на сумасшедшего. Предлагали вывозить самолет на колесиках, имитировать самолет. До премьеры оставалось 10 месяцев, а художника все нет. И вдруг мне советуют Зиновия Марголина. Он для Минской оперы делал декорации и очень хотел перебраться в Москву. И он мне выдает через некоторое время не только решение для посадки самолета, но и решение для финального хора. Я когда в зале в первый раз это увидел, у меня мороз по коже пошел — сцена взламывается, из прозрачных льдин складывается корабль «Святая Мария», и при этом со всех сторон трещит лед, играет оркестр. Люди приходили на самолет, но самым большим впечатлением был, конечно, финал.
А с самолетом он что придумал?
А самолет он подвесил вертикально, — Васильев встает из-за стола, берет одну из моделей бомбардировщика и показывает, как головой вниз самолет висел над сценой, — и убрал под потолок. Самолет появлялся оттуда, у него вращались винты, он опускался с помощью трех лебедок с цифровым управлением. Появлялся нос, и дальше он начинал делать вот так, — модель в руках Васильева проделывает тот же вираж, который выполнял над сценой «Норд-Оста» бомбардировщик. — Вот так он летел, и с помощью света, дыма и звука создавалось ощущение, что из облаков появляется падающий самолет. Под громкую музыку он садился на сцену, как медведь, — Васильев рычит, изображая медведя, — и каждый раз зал аплодировал.
Художника нашли, но режиссера найти вам так и не удалось?
Оказалось, что нет мюзикловых актеров, нет режиссеров, способных работать с такими большими постановками. К нам приходили режиссеры, которые привыкли творить прямо на площадке: «Знаете, выйдите из этой кулисы. Нет, пожалуй, выйдите из той». Нам такой вариант не подходил, режиссер должен был придумать постановку в деталях до того, как актер появится на сцене. Мы пробовали многих, давали им поработать с актерами, но не смогли найти режиссера для постановки такого масштаба. То же самое с актерами — они пели не так, как нам было нужно. Пели в эстрадной манере, в бардовской, в классической, в опереточной — но не в мюзикловой. Пришлось нам с Иващенко самим ставить спектакль.
После премьеры вы проснулись знаменитым?
Нет, я проснулся оплеванным, потому что половина рецензий — их было больше ста — были кисло-сладкими или отрицательными: «Взялись не за свой жанр», «Вот посмотрите, а американцы лучше делают», «И петь никто не умеет, и музыка бардовская». Когда читаешь рецензии, ты больше внимания обращаешь на отрицательные. А потом таких высказываний стало меньше, меньше. Да и актеры почувствовали себя увереннее. Как оказалось, система ежедневного показа позволяет набрать качество где-то к 40-му — 50-му показу. Тогда было вылизано все. А когда первый шок прошел, я вдруг обнаружил и совершенно потрясающие хвалебные отзывы: «Историческое событие: начался век русского мюзикла». И про нас как композиторов говорили много лестных слов. Но главным было, конечно, не мнение журналистов, а мнение зрителей. Люди проголосовали кошельком и ногами. Кстати, у нас тогда была большая проблема: в России до нас не было мюзиклов, и люди не понимали, что это такое.
Почему это может быть проблемой? Ну, не было мюзиклов…
На тот момент билет в драматический театр стоил три доллара, а в Большой театр — 100 долларов. На три доллара мы бы долго не просуществовали, а за 100 к нам никто не пошел бы. Максимум, что я смог себе позволить, — 12 долларов за билет.
По нынешним меркам более чем скромно.
Очень скромно. Но тогда мы должны были как-то объяснить людям, почему они должны платить за это в четыре раза больше, чем за спектакль в драматическом театре. И поэтому мне пришлось вводить слово «мюзикл» в обиход. Я завесил Москву рекламой: «“Норд-Ост” — классический мюзикл». Одновременно рекламировались два понятия: «Норд-Ост» и новый для России жанр. Через год цена постепенно возросла до 18 долларов. Интересно, что когда билеты стоили 12 долларов, вся стоянка перед Театральным центром на Дубровке была заставлена иномарками. А когда билеты были уже по 18 долларов, там были в основном «жигули» или дешевые иномарки. Все просто: за год мы сформировали в людях потребность в новом жанре. 18 долларов уже не останавливали тех, кто приезжал на дешевых машинах или на метро.
«Норд-Ост» в итоге приобрел ту популярность, которой вы ждали?
Безусловно. Мы продолжали играть спектакль и летом, когда все театры закрываются, — переориентировались на туристов. Мы настолько обнаглели, что раздавали флаеры, на которых было написано: «Утром — Кремль, вечером — “Норд-Ост”». Это было самое популярное зрелище, и именно поэтому на него напали террористы.
До теракта вы успели отбить бюджет?
Бизнес-план был рассчитан на два с половиной года — на три сезона. До теракта мы полностью прошли один, начали второй, и динамика была неплохая. Думаю, мы бы просуществовали три сезона и полностью бы отбились. Но поскольку случился теракт, про возврат вложенных средств пришлось забыть.
Инвесторы не требовали от вас возврата?
Давайте не будем про это. Это был несчастный случай. Я лично очень много потерял.
Вы вкладывали и свои деньги?
Да. Они исчезли.
Когда «Норд-Ост» захватили террористы, вы были в здании. Вы могли сбежать, но вместо этого вошли в зал. Почему?
Рефлекс.
По идее, должен был сработать инстинкт самосохранения.
У человека же разные есть рефлексы. Я должен был понять, что происходит, разобраться, помочь. Первое, что я делаю, — бегу разбираться и решать проблему. Я же не знал, что это так надолго.
Вы понимали, что в зале террористы?
Нет. Ну, когда я спустился вниз, начали стрелять, пули пролетели и ударились в стену за мной — я начал понимать, что происходит, но не до конца.
Но вы все равно вошли в зал, несмотря на пули. Террористы понимали, что вы тут главный?
Понимали. Начались проблемы с туалетом, с приборами, включенные софиты начали дымиться. Естественно, они быстро выяснили, кто здесь понимает, как погасить софиты, как найти место для туалета — а я и не скрывался. Я очень быстро стал им необходим и работал фактически как посредник между зрителями и террористами.
Вы пытались с ними разговаривать?
Да, конечно.
Это имело смысл?
Конечно.
Что они говорили?
Это неважно. Это имело смысл, и я думаю, что бомба не взорвалась, может быть, отчасти и потому, что удавалось говорить с людьми, и это не были звери. Вот те террористки, которые сидели в зале, — они не были звери. Они все прекрасно понимали, они видели испуг на лицах людей, понимали, что это невинные люди. Я не исключаю, что они не взорвали свои пояса смертников и свои бомбы, потому что им просто стало жалко людей. Все, не будем об этом.
После теракта «Норд-Осту» выделили деньги на восстановление спектакля.
Да, Москва помогла восстановить здание — даже не то чтобы помогла, нас никто не спрашивал. Восстановили здание и сказали, чтобы мы играли спектакль.
А если бы вам не сказали, вы бы приняли другое решение?
Не знаю, это была очен