Ты представляешь в России такое музыкальное направление, как неоклассика — так сейчас называют почти любую инструментальную музыку. Как ты сам понимаешь смысл этого довольно спорного термина?
Есть коммерчески выгодные названия, которые человеку проще воспринимать. Я варюсь в этой каше очень давно и до сих пор не понимаю, почему современную инструментальную музыку называют неоклассикой. Вообще термин «неоклассика» звучит как название лака для ногтей. Но если скажешь точнее — «минимализм», никто не поймет. Слышишь «неоклассика» — значит, речь о чем-то классическом, инструментальном, то есть с фортепиано и без голоса. Хотя на самом деле все иначе. В марте у нас, например, было большое симфоническое выступление — 110 человек на сцене, из них 40 вокалистов. Мы, композиторы-минималисты, используем практически все инструменты, в том числе барабаны и бас-гитару. Конечно, бывают элементы, которые ты берешь из всего модерна, отсылки не только к Филипу Глассу, Стивену Райху, но и к Рахманинову и Стравинскому.
Тогда без искажения смысла современная «классика», или минимализм, — это что?
Классика в любом случае — это музыка, в которую нужно вдумываться. Поэтому она не для всех, хотя сейчас неоклассику часто используют в кино и принято считать, что она понятна массовому слушателю. Людовико Эйнауди, например, выбирает четыре гармонии и несколько альбомов подряд их комбинирует. Людям нравится, люди бегут на концерты.
С настоящей современной классикой люди мало знакомы на самом деле. Я не говорю об авангарде, который можно услышать в консерваториях — такую музыку пытаются продвигать в Союзе композиторов, постоянно жалуясь: «У нас нет работы, нас никто не знает». Важно уловить дух времени. Если ты успел при жизни или если хотя бы один год твоего творчества был «попаданием», это уже хорошо. Ныть и говорить о том, что все вокруг тебе не соответствуют, — абсурд.
В чем виден этот актуальный посыл? Музыкальный язык ведь гораздо сложнее текста. Можно посмотреть на стихи к песне и понять: они о сегодняшнем дне. А как с инструментальной музыкой?
Самый главный критерий — ее слушают люди. В 2007 году, когда я только начал писать музыку, интереса к минимализму не было в России. Все, кто слушал меня, думали, что я европейский композитор (у меня был псевдоним Strike Paints, хотя я не хотел ассоциировать себя с западными музыкантами). Реакция была такой: «Так ты из России, что ли?». Это сейчас уже проявляются люди, которые хотят пропагандировать русский минимализм.
Например, есть проект Sound Up. Мои друзья из Германии и России делают музыкальные вечера. Они ставят русских композиторов в дуэте с разными западными, многие из которых тоже играют минимализм, причем очень разный. Супервылизанная электронная музыка, как из рекламы, следует за выступлением Мартынова с роялем и струнными.
Относительно российской инструментальной музыки на западе есть стереотипы?
Все думают, что композиторы у нас много зарабатывают. Мы ведь пишем современную классическую музыку, играем с симфоническими оркестрами! Еще один распространенный стереотип: человек, который пишет современную классику, — это музыкант с консерваторским образованием, который выходит на сцену в костюмчике. Скоро выйдет видео нашего симфонического концерта, это моя маленькая историческая победа. В большом зале имени Гнесиных звучала музыка человека без специального образования. Я окончил только музыкальную школу, и то последний год мне дался с трудом, потому что хотелось самому создавать музыку, а не играть чужие произведения. И вот создаю.
Как ты думаешь, почему минимализм сейчас в духе времени?
Все идет по кругу, и уже забытые стили возвращаются. Начало XX века, мне кажется, было временем открытий в музыке, потому и музыка была такой разнообразной. Сейчас мы в постмодерне. Мы накопили много багажа и теперь раскладываем его по полочкам, как нравится — совмещаем румбу и металл, современную классику и электронику. Минимализм показывает, как можно получать удовольствие от того, что раньше невозможно было сделать. Я сам выбираю, в какие рамки себя заключать. Скоро будет презентация на Sound Up, мы будем представлять две новые программы вместе с моим другом Кириллом Рихтером. Свой симфонический альбом я написал на тему заводов, он называется «Эксергия» — это слово означает максимальный КПД, которого может достичь любая термодинамическая система (на языке физики).
В альбоме ты имитируешь звуки заводов?
Нет, я специально ездил на разные предприятия и записывал семплы. Мне кажется, после индустриальной революции заводы стали выражением человека. Из этого можно вытянуть много разного материала, не только для оркестровых инструментов, но и электронных и этнических.
Для тебя важно, чтобы в музыке чувствовалась русская рука?
Она и так чувствуется. Потому что здесь другой воздух. Очень сильно влияет на музыку язык. Чем он сложнее, тем ты сложнее можешь воспринимать музыку, поэтому у нас много очень крутых русских классиков. Если вы обратитесь к японским композиторам, например, то тоже услышите, как сложно у них строится музыкальная структура — все из-за языка. У нас еще и прекрасная исполнительская школа в России — лучшие струнные, лучшие пианисты — самые престижные оркестры мира на 50% состоят из русских музыкантов и дирижеров. А в написании музыки, мне кажется, яма. Поэтому и появилось течение композиторов, которые решили обойти школу, навязывающую стереотипы. В этом мой протест, и в этом я, можно сказать, панк. Я готов делать музыку, которую пока понимает узкий круг людей.
«Термин “неоклассика” звучит как название лака для ногтей. Но если скажешь точнее — “минимализм”, никто не поймет»Когда-то у тебя была полноценная панк-группа. В твоем случае переход к минимализму — это в первую очередь возможность отказаться от текста?
Голос меня больше привлекает как инструмент, я использую хор в своих произведениях. Хочется, чтобы у людей развивалось воображение. Я с детства не очень люблю песни на русском. Мой папа слушал западную музыку, и мне было все равно, о чем там поют. Но я слышал, что это красивые песни и с душой. Текст — как сурдопереводчик для глухих. Если человек пока что на стадии восприятия музыки только с текстом, — он на начальном этапе.
То есть ты считаешь, что музыка первостепенна?
Да, конечно. Говорят же еще, что все искусства хотят быть подобными музыке. Потому что ей меньше всего нужно, чтобы выразить себя и повлиять на человека. Я с детства хотел писать музыку для кино. Когда я услышал саундтрек Джона Уильямса в «Гарри Поттере» в 2002 году, то понял, как звук оживляет картинку, если правильно его написать. Еще Эрик Сати начал создавать «меблировочную» музыку, то есть фоновую. Мы все неминуемо сейчас живем под такие «саундтреки» к реальности: дома, в магазине, по дороге на работу.
Ты хотел бы, чтобы твою музыку —- современную классику, в которую нужно вдумываться — слушали фоном? Не обидно?
Нет, она же все равно будет влиять на человека. Плюс композитора в том, что он может при жизни делать из звуков то, что меняет людей. Но при этом я никогда не пишу музыку, когда мне плохо — лучше поиграю в приставку или пойду прогуляюсь. Есть люди, которые обращаются к творчеству в момент рефлексии, а есть те, кто просто не может не заниматься искусством. Надеюсь, у меня получается вдохновлять людей, а не заставлять их себя бичевать и жалеть. Послушай Моцарта — ты не убиваешь себя в нем! В музыке — как в мультике «Корпорация монстров». Страшилы всех пугали и вырабатывали энергию. Потом они поняли, что если рассмешить ребенка, то энергии вырабатываться будет гораздо больше. Я здесь согласен с Михаилом Казиником, который говорит, что искусство должно нести свет.
О тебе пишут как о независимом музыканте, при этом у тебя есть свой лейбл и подопечные, которые в шутку называют тебя daddy. Ты устанавливаешь какие-то законы для музыкантов внутри Roomtone Records?
История с лейблом Roomtone Records — это эксперимент над самим собой в первую очередь. Началось с того, что мы с певицей Манижей сделали альбом в 2013 году. Я даже его не выпускал, только спустя год выложил в iTunes. Потом подумал, что можно попробовать поискать талантливых ребят и помочь им записать свою музыку. Нашел около 13 разных вокалистов. Это была маленькая «Фабрика звезд», просто о ней мало кто знал. Но мы уже сделали 11 альбомов, один альбом стал лучшим на iTunes в феврале. Я брался за артистов, которые приходили с коротенькими зарисовками под гитару, но с прекрасными мыслями и голосом. С кем-то мы уже не сотрудничаем: столько музыкантов сложно тянуть одному, когда есть еще своя работа.
А как этот проект помогает лично тебе?
Я как бы проверял, в каких стилистиках смогу работать. Там всего полно, от джаза до гараж-рока, фолка, индипопа, даже госпел есть. Хотел даже собрать что-то вроде новой «Могучей кучки» — объединить современных композиторов и работать вместе в противовес нашему Союзу композиторов! Оказалось, что все боятся оказаться не в своей компании, работать не в своем темпе, сравнивать себя с другими — страх мешает искусству. Мало толку от того, что ты тихо пишешь музыку в стол у себя на даче и выпускаешь альбомы раз в пять лет. Ничто так не сближает, как совместное творчество. Композитор должен учиться взаимодействовать с другими музыкантами, в этом его работа.