Симановский — довольно известный блогер, пишущий об искусстве советского времени в целом и о Венедикте Ерофееве в частности. При этом его записи — не личные впечатления и рецензии, а почти всегда в том или ином масштабе исследовательская, изыскательская работа: поиски новых источников, открывающие новое в казалось бы хорошо известном, и забавные сопоставления старых, порождающие удивительные смысловые и жизненные переклички. Многие подписчики Ильи, и я в том числе, недоумевали: почему это только в ЖЖ (раньше) и в Фейсбуке (сейчас), а не, скажем, где-то еще. В этом смысле справедливость наконец восстановлена. Олег Лекманов, занимавшийся книгой о Ерофееве, привлек Илью Симановского в качестве помощника, но помощник стал полноценным соавтором.
Венедиктовы выдумки
— И все-таки — почему мы так мало знаем о Ерофееве?
— Потому что «легализовался» Ерофеев как писатель только в последние годы жизни. До этого он не был вхож в «писательский» круг, не печатался и не пытался печататься (если не считать эссе о Розанове, которое в 1973 году появилось в самиздатовском журнале «Вече»). «Петушки» нелегально распространялись в СССР и активно издавались в «тамиздате», но Ерофеев никак в этих процессах не участвовал. КГБ его дергал не особенно, так что громких диссидентских историй у Венедикта Ерофеева тоже нет. Вплоть до 1985 года, когда он создал свою вторую крупную вещь — пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», все, что писал Ерофеев, оставалось в его записных книжках и не выходило на свет. Все это в сочетании с популярностью «Петушков» привело к тому, что писатель стал фигурой полулегендарной еще при жизни. Многие даже считали, что Венедикт Ерофеев — это псевдоним.
— Но биографических книг о нем прежде не было. А хотя бы предпринимались такие попытки?
— Да, наша книга, которая выходит к 80-летию писателя, — первая биография Ерофеева. Что до попыток, здесь необходимо упомянуть «Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева», которая вышла в 2005 году в журнале «Живая Арктика». Составлял ее Валерий Берлин, опираясь на труды исследователя жизни Ерофеева и создателя музея его имени Евгения Шталя, а также на материалах, которые собрал он сам. Но это не биография, это именно летопись, то есть набор фактов из жизни Ерофеева, изложенных в хронологическом порядке. Мы использовали эту книгу как один из ценных источников. У нас же получился, надеюсь, связный рассказ о жизни писателя, в котором мы постарались не только пересказать факты, но что-то о Ерофееве сформулировать — осторожно и ненавязчиво. Для этого мы взяли интервью у десятков хорошо знавших Ерофеева людей, соединили с уже имевшейся мемуаристикой о нем — и на том общем, что выявлялось в этих рассказах, основываем свои выводы. Сами отрывки из интервью и воспоминаний о Ерофееве занимают в книге большое место, мы старались структурировать их не только хронологически, но и тематически. Кроме того, мы применяли научный подход — все приводимые цитаты и мнения имеют ссылки на источник, и везде, где это было возможно, мы проверяли факты. Когда были причины сомневаться в истинности тех или иных эпизодов, мы на это указывали. В случае с Ерофеевым надо особенно держать ухо востро, потому что он сам запустил о себе кучу мифов.
— Каких?
— Например, огромное количество людей, пересказывающих биографию Ерофеева, упоминают, что он вылетел из МГУ, когда сравнил майора на военной кафедре с Герингом. Это сам писатель рассказал в нескольких интервью. Не исключено, что такой эпизод имел место, но на самом деле Ерофеев был отчислен не из-за майора, а просто потому, что перестал ходить на занятия и не сдавал сессию. Интересно, что в другом интервью он об этом честно рассказывает. А своим друзьям в Абрамцево Ерофеев говорил, что из МГУ его выгнали якобы из-за того, что он поставил издевательский спектакль про Ленина.
Наконец, Ерофеев часто занимался, пользуясь его собственным определением, «дуракавалянием и фиглярством». Допустим, его спрашивают, в каких лагерях сидел отец. «В том-то и дело, что в Крыму», — говорит Ерофеев. Корреспондент: «В Крыму? Правда?» — «Да нет, шутка». А не переспросил бы — кто-нибудь сегодня бы писал, что отец Ерофеева отбывал срок в Крыму! Другой пример: Ерофеев пишет подруге письмо и упоминает, как ходил в лагерь к старшему брату, когда того посадили вторично. Я связался с сестрой Ерофеева и спросил: правда ли, что ее брат Юрий отбывал второй срок? Нина Васильевна сказала: «Нет, это Венедиктовы выдумки». Вот такой человек был — все превращал в литературу! А нам как биографам нужно было эту литературу отделять от жизни. Надеюсь, в большинстве случаев это сделать получилось, хотя, увы, не все можно проверить.
— Из чего родилась ваша книга? Кто был инициатором создания?
— Главный «отец» книги — известный литературовед Олег Лекманов, который давно собирал для нее материал и придумал концепцию. Редактор Елена Шубина предложила ему сделать такую книгу к 80-летию Ерофеева, Олег согласился. Его соавтором стал Михаил Свердлов. Именно Лекманов и предложил мне поработать над книгой (я познакомился и подружился с ним благодаря своей жене Наташе, филологу и стиховеду). Вернее, сначала это никакой работой не было — просто я читал свеженаписанные главы и высказывал свои соображения: чего не хватает или, наоборот, что, на мой взгляд, лишнее. О соавторстве речи не шло, это, скорее, было похоже на членство в фокус-группе. Потом я самовольно стал расширять свои полномочия и, увидев, что Олег это только приветствует, как-то дошел до такой жизни, что Олег и Михаил предложили мне соавторство. К чести Олега надо сказать, что он очень часто учитывал мои замечания и без всякой ревности отнесся к тому, что в какой-то момент я начал писать какие-то свои вставки в его текст, стараясь продолжать заданную им стилистику. По себе знаю, что когда вмешиваются в твой текст (и особенно когда по твоей теме высказывается неспециалист), это может раздражать. Олег этого ни разу не показал и вообще относился ко мне как к равному, хотя в его области я никто, у меня нет филологического образования. Я думаю, он всегда исходил из интересов книги, и если мои материалы или вставки казались ему полезными, он их использовал, а если нет — то нет. Иногда мы спорили, но это были продуктивные, аргументированные споры. Хочу подчеркнуть, что основной массив текста принадлежит Олегу Лекманову.
— У книги три соавтора. Кто за что отвечал?
— Наша книга будет необычной биографией: главы о жизни Ерофеева в ней чередуются с филологическими, про поэму «Москва-Петушки». Настоящий Венедикт как бы живет параллельно едущему в электричке Веничке. Главным в «филологической части» про Веничку был Михаил Свердлов, а в биографической — Олег Лекманов. Я имею отношение только к биографической части.
Который не стрелял
— Ерофеев жил в детском доме — при живой матери. Почему? Что вообще известно о его детстве, каким оно было, какие детские события были главными?
— Его детство прошло на Кольском полуострове. Очень тяжелыми, голодными и трагическими для его семьи были годы, проведенные в эвакуации, и послевоенные годы. Отца арестовали по политической статье, когда Венедикту было шесть лет. Еще через два года за кражу хлеба посадили его старшего брата Юрия. Когда Ерофеев с братом и сестрой попали с цингой в больницу, в их квартире случился пожар, сгорело все имущество. И в довершение всего — отъезд матери и жизнь в детдоме. Это, наверное, и есть главное событие жизни Венедикта тех лет.
— Куда поехала, зачем?
— В Москву, на поиски работы — не хотела жить за счет детей: им полагалась продовольственная карточка, а ей нет. Возможно, она считала, что без нее им будет лучше, сытнее.
— Как к этому отнесся Венедикт?
— Для него это было, конечно, сильнейшей травмой. Никто не знает, простил ли он маму до конца за этот шаг. Но, с другой стороны, он принял ее, когда через несколько лет она вернулась. Его сестра Нина Васильевна рассказала нам, что когда Венедикта отчислили из МГУ, он врал, что продолжает учиться заочно — не хотел огорчать маму, которая гордилась его успехами. Так что, несмотря ни на что, мать он любил.
«Отца арестовали по политической статье, когда Венедикту было шесть лет. Еще через два года за кражу хлеба посадили его старшего брата Юрия. Когда Ерофеев с братом и сестрой попали с цингой в больницу, в их квартире случился пожар, сгорело все имущество. И в довершение всего — отъезд матери и жизнь в детдоме»— А насколько для Ерофеева была важна фигура его отца?
— Важна, конечно. Хотя вряд ли можно сказать, что они были очень близки — ведь они не так много времени провели вместе. Их разлучали эвакуация, лагерь, больница, отъезд Венедикта на учебу в Москву… Но болезнь и смерть отца, очевидно, подействовали на семнадцатилетнего Ерофеева очень сильно. Мы предполагаем, что это одна из причин, по которой он именно в этот период резко бросил учиться, хотя учеба шла блестяще — Венедикт поражал всех знаниями и способностями. В свои последние годы он со слезами на глазах рассказывал своей возлюбленной Наталье Шмельковой, как пытали отца на допросах — держали скрюченным в камере с низким потолком, обливали ледяной водой.
— Поддерживал ли он отношения с родителями, братьями-сестрами в детдомовский период и после отъезда в Москву?
— Да. Кстати говоря, в детдоме он был вместе с одним из старших братьев — Борисом, тот его опекал. Многолетняя переписка Венедикта с сестрой Тамарой была после его смерти опубликована, она широко известна. После отчисления из МГУ Ерофеев какое-то время жил и работал у другой своей сестры, Нины, в украинском Славянске. В молодости он любил эпатажно говорить, что прохладно относится к родственным отношениям, но после смерти матери сам пошел на сближение с сестрами и братьями.
— Как и когда он начал писать и серьезно ли относился к своему творчеству?
— Он начал писать очень рано, еще до школы. А первое значительное произведение «Записки психопата» написал, когда учился в МГУ. Что касается серьезности, то, с одной стороны — да, и об этом говорит то, что он никогда не разменивался на поденщину, халтуру, не писал на заказ, не старался поддерживать имидж действующего писателя. «Главное — не надо дешевить», — сказал в одном из интервью. Вместе с тем он был весьма самоироничен и никогда бы, например, слов «мое творчество» не произнес.
— Известно, что Ерофеев сменил множество далеких от литературы профессий: грузчик, бурильщик, сторож, монтажник кабельных линий и даже стрелок ВОХР (забавная перекличка с Довлатовым). Вам удалось побеседовать с кем-то из его коллег? Что они рассказали?
— Вот вы сказали «бурильщик», а ведь это тоже запущенный им миф, хотя и мелкий. Он не был бурильщиком, он был рабочим в геологоразведочной партии. Но «бурильщик» звучит куда более романтично. Да, нам удалось поговорить с несколькими его коллегами как раз по работе в ВОХРе. Надо отметить, что, в отличие от Довлатова, в ВОХР он устроился уже после того, как «Петушки» стали широко известны и издавались на Западе, то есть уже в статусе писателя с мировой известностью (хотя работодателям на это было, вероятно, наплевать, да и вряд ли они знали, кто он такой). Это странно себе представить. А последней его работой стала работа консьержем в многоэтажном доме, уже в 1980-х. Возвращаясь к ВОХРу (там работал не только он, но и другие герои «Петушков»), скажу главное: никаких заключенных он не стерег и, несмотря на название должности, ни в кого не стрелял. Эта работа была близка к работе дежурного. Кроме него там подрабатывали в основном студенты, и это было хорошее место в том смысле, что там можно было практически ничего не делать, а подолгу читать и спать.
— Понимаю, что вопрос несколько детский, но все-таки — каким он был человеком? Какие качества, какие стороны его характера были определяющими?
— Он был крайний индивидуалист. Вероятно, тут оказал большое влияние детдом, в котором он провел шесть лет и возненавидел его всей душой. С тех пор Ерофеев старался дистанцироваться от любых объединений — формальных и неформальных. И у него получалось. Думается, ни один из четырех институтов, в которых он учился, он не закончил именно по этой причине. Ему претило долго быть в коллективе, долго подчиняться правилам, долго делать то же, что и остальные. С одной стороны, эта его особенность иногда оборачивалась эгоизмом, что не украшало жизнь окружающих его людей. С другой, она же помогла ему стать человеком невероятно свободным. Изучая интервью и воспоминания о нем, мы обнаружили, что слово «свободный» — пожалуй, самая частая его характеристика. Это бросалось в глаза, это поражало. Все мы помним из Довлатова: советский-антисоветский — какая разница. Ерофеев не был советским, он, несмотря на резкую нелюбовь к советской власти, не был и антисоветским. Он был отдельно от всего этого, жил как бы мимо советской действительности, сквозь нее. Как и его герой Веничка, он действительно плевал на всю общественную лестницу — на каждую ступеньку по плевку. И это одно из тех качеств, которые так в нем привлекали и резко выделяли его среди остальных (помимо почти магнетического обаяния, которое отмечают почти все, и огромного таланта, конечно). Прелесть «Петушков», на мой взгляд, во многом тоже отсюда.
— Поэма «Москва-Петушки» впервые была опубликована в 1973 году в израильском журнале, в 1977-м — во Франции, а в СССР широкую известность получила только в конце 1980-х. Какое место заняла книга в неподцензурной литературе 1970-х — начала 1980-х?
— Большая часть читающей на тот момент московской публики прочитала «Петушки» еще в самиздате. «Петушки» очень оценили филологи — Аверинцев, Лотман, говорят, и Бахтин. Лотман даже захотел познакомиться с Ерофеевым — и познакомился, еще в начале семидесятых. Об этом мы пишем в книге. В восторге от поэмы были Белла Ахмадулина, Виктор Некрасов, Войнович, Довлатов, Битов, академик Капица… Всех не перечислить. Еще мы упоминаем в книге о дружбе Ерофеева с замечательным прозаиком Юрием Казаковым. Они были соседями по поселку Абрамцево. Один мемуарист вспоминает, как Казаков любил говорить, что в ХХ веке в России есть три больших писателя — это он, Казаков, Иван Алексеевич Бунин и Веня Ерофеев. Впрочем, в разговоре с другим человеком он отозвался о «Петушках» менее восторженно, и это мы тоже в книге приводим.
Иначе зачем это длить
— Какие чувства у Ерофеева вызывала обрушившаяся на него в конце 1980-х слава?
— Он был доволен, что его признали, но и утомляло это его очень сильно. Настоящая слава обрушилась в два последних года, когда Венедикт Васильевич был уже измучен болезнью. Ерофеев терпеть не мог Булгакова, но жил по максиме из «Мастера и Маргариты»: никогда ничего не просить, сами предложат и сами дадут. И действительно — дали. Но дали, когда он, по сути, уже не мог этим воспользоваться. Он всю жизнь мечтал о собственном домике на природе. Он был совсем не прочь поездить, посмотреть мир — и его активно приглашали из разных стран. Но, увы, болезнь не дала ему воспользоваться деньгами, которые у него появились, и реализовать эти возможности. А всего за три года до этого запоздалого апофеоза славы ему не удалось выехать на лечение во Францию — придирались к документам, к трудовой книжке.
— Почему Ерофеев дистанцировался не только от литературных «тусовок», но и от диссидентского движения?
— Ерофеев близко общался и дружил со многими диссидентами и по взглядам был к ним гораздо ближе, чем к коммунистам. Сам он диссидентом не был и часто подтрунивал над ними, вероятно, чтобы подчеркнуть свою независимость и невовлеченность. Это не помешало ему, впрочем, подписать письмо в защиту диссидента Александра Гинзбурга в 1977 году.
— Известно о крещении Ерофеева в католичестве. Он был религиозным человеком?
— Религиозным его назвать, по-моему, трудно — по крайней мере, церковь он практически не посещал и над своими истово верующими товарищами подшучивал. Обрядовая сторона ему была чужда. С другой стороны, он с юности очень серьезно вникал в Библию и давал ее читать другим, что по тем временам считалось практически религиозной пропагандой. Мне кажется, он все-таки верил в Бога. «Наверное, Господь ждет от меня еще две вещи, иначе зачем все это длить», — примерно так он сказал незадолго до смерти. Думаю, это не фигура речи.
— Как Ерофеев воспринимал и переживал свою болезнь?
— Мужественно. Он лечился, он хотел жить, но при этом не ставил болезнь во главу угла, не жаловался. В принципе, с болезнью его жизнь вне больничных стен не так уж изменилась. Его по-прежнему окружало много людей, он не стал затворником, как и прежде вел записные книжки, писал новые вещи... Ну и выпивал тоже. Хотя и не так крепко, как до болезни. А еще он мог пошутить на эту тему. «Приходили ко мне девки, каждая считала своим долгом повисеть на моей раковой шейке», — примерно так он сказал незадолго до смерти. Хороша шуточка?
— Чем является фигура Ерофеева лично для вас?
— С книгой «Москва-Петушки» у меня особые отношения. Впервые я ее прочитал лет в 16 и испытал такой восторг — от стиля, от сюжета, от юмора, который соседствует с совершенно пронзительными по лиризму и печали эпизодами, — что вернулся на первую страницу и тут же перечитал ее от начала до конца. Потом я стал ее подсовывать своим друзьям и однокурсникам — в итоге у меня заиграли несколько экземпляров «Петушков» (было такое карманное издание), а я только рад был, что таким образом распространяю поэму. В ЖЖ я даже организовал сообщество индивидуальных графиков имени Ерофеева, где участники вслед за Веничкой подсчитывали количество ежедневно выпиваемого. К счастью, довольно быстро сообщество приказало долго жить и сейчас я уже взаимодействую с ерофеевской темой более полезными для здоровья способами. И, разумеется, я старался читать все, что связано с Ерофеевым. Это один из самых близких, из самых любимых моих писателей. Был и остается уже более двадцати лет.
— Известно, что Ерофеев был ироничен и хлесток в оценках. Как вы думаете, что бы он сказал о своей биографии, если бы прочел ее?
— Знаете, как в анекдоте: «Матом можно? — Нет. — Тогда промолчал бы». Если серьезно, я и правда думаю, что ничего хорошего мы бы от него не услышали, хотя мы писали с большой любовью к автору и, по-моему, тактично обошлись с самыми острыми темами. И дело тут не только в том, что Ерофеев был, как вы говорите «хлесток в оценках», а в том, что отторжение — нормальная реакция человека, читающего свою биографию, если это, конечно, честная биография без важных умолчаний, а не слащавый панегирик. Человек видит себя изнутри иначе, чем его видят со стороны. А тут чужие люди лезут в твою жизнь, в самое дорогое. Да что они понимают?! Мне бы не понравилось, хотя про меня и не напишут.
— Как получилось, что ваша любовь к литературе, прежде известная прежде только вашим подписчикам в соцсетях, стала больше чем просто увлечением?
— Меня всегда тянуло в эту сторону. И потом, в этом году мне будет 37 лет. Я понял, что хочется чего-то большего, чем просто сидеть в Фейсбуке и болтать на интересные темы. Раз уж все равно я трачу на всякую окололитературщину время, нужно его проводить с пользой — и спасибо Олегу Лекманову, который предоставил мне такую возможность. Я бы хотел продолжить заниматься такими вещами. На стыке аналитики и литературы. Но главное, пожалуй, что меня сейчас занимает, — это сохранение памяти. Особенно применительно к культуре. Так что для меня особенно важно, что я поговорил со множеством интересных, замечательных людей и записал за ними — и про Ерофеева, и про его эпоху. Это останется, я вижу в этом смысл.
Веничкина антропология
Цитаты о человеке и его свойствах из произведений Венедикта Ерофеева
Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.
Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает.
Но — пусть. Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий — он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо — верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот — если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение — это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок.
…если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен — он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.
Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят.
…пост президента должен занять человек, у которого харю с похмелья в три дня не уделаешь.
Я никогда не бываю счастлив, в обычном понимании! Я могу только иметь вид человека, напуганного счастием!
Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть — больше того — есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня посреди площади начнет тошнить со всех трех сторон.
«Человек смертен» — таково мое мнение. Но уж если мы родились, ничего не поделаешь — надо немножко пожить…
Я не очень верю, что вначале было слово, но, хоть какое-то задрипанное, оно должно быть в конце.
Источник: Произведения Венедикта Ерофеева: «Москва - Петушки», «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», «Записки психопата».
Отрывок из книги О. Лекманова, М. Свердлова, И. Симановского «Венедикт Ерофеев: посторонний» (печатается с сокращениями)
Поскольку в главе, рассказывавшей про недолгий университетский период Ерофеева, мы сами писали о тогдашнем алкогольном радикализме Венедикта как об одном из способов достижения им абсолютной свободы, отметим, что идеологическое и бытовое пьянство в ерофеевском случае на первых порах вполне мирно уживались. Однако с середины 1960-х годов бытовое пьянство исподволь начало отвоевывать себе все больше и больше места. Ерофеев по-прежнему почти никогда не терял контроля над собой, но его индивидуализм порою стал принимать отталкивающие, неприятные формы. «Сидим у Ольги Седаковой, дело было летом, — вспоминает Людмила Евдокимова. — Веня говорит, что надо на бутылку (или бутылки) скинуться. Все вытряхивают из карманов копейки, денег ни у кого не было: кто 30 копеек даст, кто сорок. Веня все это собирает и уходит; разумеется, не возвращается». <…>
При этом «настоящий», трезвый Ерофеев продолжал удивлять и восхищать окружавших его людей изысканностью манер и душевной чуткостью. <…> «Когда он был долго трезв, рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющим», — пишет Ольга Седакова [1]. И она же вспоминает историю о сверхделикатности Ерофеева: «Однажды Веничка остался ночевать, в кухне, на раскладушке. Среди ночи мы проснулись от невероятной стужи. Оказывается: балконная дверь на кухне настежь открыта (а мороз под 30 градусов), задувает ветер, вьется снег, а Веня лежит не шевелясь.
— Почему ты не закрыл дверь?
— Я думал, у вас так принято. Проветривать ночью»[2].
В качестве инварианта этой истории приведем здесь фрагмент из воспоминаний Елизаветы Епифановой о своем детстве и пребывании в квартире Ерофеевых на Флотской улице (речь о ней у нас еще впереди): «От этой квартиры у меня было такое впечатление, что там никто не живет. Потому что она была огромная, она была полупустая, и в ней все было разбросано. У него там стояло огромное пианино. Зачем оно там стояло? На нем никто не играл. Но тем не менее… И вот я решила на этом пианино поиграть. А я не умею. Было так: Венедикт Васильич работает, Галя куда-то ушла, я играю на пианино. Я играла часа три, наверное. Я просто била по всем клавишам — била и била, била и била. Он ни разу мне ничего не сказал. Прошло очень много времени, и я просто выдохлась. И тут он наконец вышел из своей комнаты и спросил меня: “Слушай, а ты вообще гамму знаешь?” И я говорю: “Не-а, я в первый раз вижу пианино и вообще мне медведь на ухо наступил”. И он сказал: “А… Ладно. Ну, продолжай”. И все! То есть — потрясающе вежливый был человек». <…>
«Я не был его лечащим врачом <…>, просто работал в отделении, — вспоминает Андрей Бильжо. — <…> Венедикт Ерофеев лежал у нас много раз и в Кащенко, и потом, когда мы переехали на Каширку. Удивительно, что при его махровом алкоголизме, описанном в “Москва — Петушки”, при множестве “белых горячек”, с которыми он поступал [3], в нем совершенно не было алкогольной деградации личности. В этом смысле он был уникальным пациентом, достойным описания в специальных психиатрических трудах на тему алкоголизма. Он абсолютно выпадал из типичного течения болезни. Вне запоев это был совершенно рафинированный интеллигентный человек» [4]. «Сильно пьющие люди становятся похожи друг на друга, — пояснил в разговоре с нами Андрей Бильжо. — Есть понятие, так называемый «хабитус потатора» [5] — лицо алкоголика. Они опускаются, перестают следить за собой, у них ухудшается память, исчезает, нивелируется сама личность. Теряется некоторая тонкость, становится примитивным юмор и так далее. А у него ничего этого не было. Он был тончайший интеллигент, эрудит. Образ такого князя Мышкина: худой, с тонкими аристократическими пальцами. Таким он остался у меня в памяти».
С другой точки зрения, но о том же самом пишет поэтесса Татьяна Щербина: «Веничку я представляла себе (уже прочитав “Москва — Петушки”) в образе алкоголика со стажем, каким он и был, а эта практика делает всех отчасти похожими друг на друга. По крайней мере, живущих в одно время в одном месте. Это “культурное явление” (на самом деле без кавычек — в том поколении пили практически все) было доминирующим, так что опыт различения с порога выпивающих и сильно пьющих у меня был. Ерофеев полностью выпадал из этого клише. Оказался прямо противоположен ему: короткая стрижка, военная выправка — идеально прямая спина, и глаза цвета ярко-синего неба. Высокий, стройный, красивое лицо, завораживающий голос, который он вскоре потерял. Хотя пил Ерофеев как разве что художник Анатолий Зверев — беспробудно. Сохраняя при этом ясность ума и спортивный вид». «Помесь русского аристократа с алкашом советского производства, — так характеризует внешний облик Ерофеева его лечащий врач-психиатр Ирина Дмитренко и добавляет: — Я считаю, что алкоголь не деформировал его, и это нетипично. Он был гений, не больной, а такой особенный человек. Поработав в различных больницах, я видела алкашей и знала, что такое алкоголики. Они совершенно безнадежные люди, которые ни за что не отвечают. У которых нет слова. Они теряют свое я, свой стержень. А Веня — нет. Он был величественный».
[1] Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 593.
[2] Там же. С. 592.
[3] «Я боюсь вам… это очень ответственно… сказать цифру, может быть, это было образно, но Михал Борисович <Мазурский> говорил, что раз двадцать он его откачивал, — добавляет Андрей Бильжо. — По идее, он должен бы давно умереть от цирроза печени. Но у него организм был стоек к алкоголю, это удивительно».
[4] Шевелев И. Петрович сегодня — это Леонардо вчера // Время МН. 2000. 10 июня.
[5] От лат. habitus — «внешний вид» и potator — «пьяница, алкоголик».